Такие люди
в дальнейшем сильно отличаются от
окружающих, так как более вдумчивы и
менее восприимчивы к сторонним суждениям
и воздействию средств массовой информации.
Влиять на начитанных людей, управлять
ими – значительно проблематичнее...
Творчество
Творчество –
это пища, и люди не творческие редко
растут, потому что недополучают питания.
Мы приближаемся к Богу, когда
творим. Если считать Бога творцом, тогда
быть творческим – значит соучаствовать
в бытии Бога. Мы не можем создать эту
вселенную, но можем создать небольшую
картину – можем создавать небольшие
вещи. И совершенно неважно, создаете вы
большое или малое. Творчество не знает
количественной разницы.
Творчество не заботится о
количестве, оно заботится о качестве.
И то, что другие говорят о ваших творениях,
несущественно и не имеет ничего общего
с творчеством. Если вы наслаждались,
делая свою работу, этого достаточно;
вам уже за нее заплачено.
/Ошо
"Внутренний свет"/
--------------------------------------
Труд
— это Любовь, которая видима.
И если ты
можешь трудится без Любви, а лишь с
отвращением, будет лучше, если ты оставишь
работу, сядешь у ворот храма и будешь
просить милостыню у тех, кто работает
с радостью. Потому что, если ты печёшь
хлеб с безразличием, ты печёшь горький
хлеб, который насыщает только наполовину.
И если ты давишь виноград с неохотой,
твоя неохота перегоняется в яд в твоём
вине. И если ты поёшь, даже как ангел, но
Любви нет в твоём пении, ты только
заглушаешь голоса дня и голоса ночи в
ушах других людей.
/ Халиль Джебран /
/ Халиль Джебран /
А.Вайнера "Визит к Минотавру."
"...Глава 3. Кислая вода лжи
Антонио вздрогнул и поднял голову -- в дверях стоял мастер Никколо.
Желтое пламя свечи металось темными бликами на его толстом красном лице.
Амати был грозен и спокоен.
-- Объясни мне, мой мальчик, что делаешь ты ночью в мастерской? Разве
ты не знаешь, что ученикам разрешается входить сюда только вместе со мной?
Антонио испуганно смотрел ему в глаза и видел, как в зрачках мечутся
холодные молнии. От слабого дуновения ветерка трепетал на столе листок с
записями и цифрами, придавленный деревянным кронциркулем.
-- Почему ты молчишь? -- спросил Никколо. -- Твое молчание говорит об
испуге, а испуг -- о дурных намерениях. Честному человеку нечего бояться...
-- Человеку всегда есть чего бояться, -- тихо сказал Антонио. -- И в
первую очередь -- себя самого...
Никколо Амати захохотал:
_ Значит ты, мальчик, решил за одну ночь узнать то, что ищет род Амати
сто лет? Дай сюда листок!
Трясущейся рукой Антонио протянул лист, и Никколо, далеко отставив его
от глаз, мельком посмотрел, смял и поджег на беглом пламени свечи.
-- Ты записывал промер изгиба деки... Листок догорел в задубелой
толстой руке Амати.
-- А теперь повтори на память ход кривой верхней деки.
Антонио молчал.
-- Ну! -- крикнул Амати.
-- Три -- ноль, три -- один, три -- один, три -- три, -- стал быстро
перечислять цифры Антонио, их было много, этих цифр. -- Три -- семнадцать...
три -- двадцать один...
Амати открыл шкафчик, налил в оловянную кружку палермского алого вина,
залпом выпил, и Антонио видел, как несколько капель черными точками пали на
кружева его сорочки.
-- Если бы мне не жаль было дерева, я велел бы сделать тебе скрипку по
этому промеру. Может, у тебя купил бы ее за несколько байокко бродячий
музыкант...
-- Почему, учитель? Я взял вашу "Анжелу" как образец!
Старый Никколо снова захохотал:
-- Потому что в сорока трех точках промера ты один раз ошибся, и , кроме
меня, этого бы никто не заметил. Но скрипочка твоя годилась бы только для
балагана.
-- Один раз? -- переспросил ошарашенно Антонио.
-- Да, один раз. Этого достаточно -- скрипка звучать не будет. Но дело
не в этом -- ты мог и не ошибиться, через несколько лет ты научишься хотя бы
мерить правильно. И тогда, как дурацкая бессмысленная обезьяна, ты сможешь
скопировать мою скрипку . Доволен?
-- Я был бы счастлив сделать что-нибудь подобное, -- испуганно сказал
Антонио.
-- Принеси мне холодной воды и апельсинов, болван. На большее ты все
равно не способен.
Антонио подал мастеру глиняный кувшин холодной воды и плетенку с
апельсинами. Никколо вновь плеснул в кружку вина, долил воды и стал выжимать
в нее сочные ароматные плоды. Апельсины лопались в его толстых сильных
пальцах, и в неровном свете свечи казалось, будто над кожицей их поднимается
пар. Мастер забыл про Антонио. Потом он поднял голову и посмотрел иронически
на него:
-- Говоришь, был бы счастлив? А тебе не приходило в голову, почему бы
другим мастерам не купить вскладчину мою скрипку -- они ведь дорогие, --
радостно засмеялся Никколо. -- Разобрать, скопировать и научиться делать
скрипки , такие же, как мои? А? Ты что думаешь об этом? Антонио молчал.
-- Промер скрипки можно украсть, -- сказал Никколо. -- Разобрать и
измерить. А лак ты как украдешь? Лак, который мы варим сто лет, и каждый раз
он у нас получается новый? Ты его как украдешь? Он ведь у меня здесь, --
постучал себя по красному залысому лбу Амати. -- А без лака не будет звучать
скрипка так, чтобы по звуку издали сказали -- это Амати!.. Породу дерева,
возраст его, место среза, способ промывки, затем сушки, пропитку лаком,
нанесение его -- тоже украдешь?
Мастер сделал два больших глотка, задумчиво посмотрел на свечу, не
спеша сказал:
-- Но разве в лаке дело? Это дураки думают, что богатство дома Амати --
секрет лака. Хочешь расскажу секрет лака? Которым покрыта "Анжела"?
Антонио отрицательно покачал головой. Николло выжал в кружку еще один
апельсин, поднял глаза:
-- Твое счастье, что отказался. А то выгнал бы.
-- Я понимаю, -- кивнул Антонио.
-- Ничего ты не понимаешь, -- сказал Никколо. -- Но я надеюсь, что еще
поймешь. В тебе есть одержимость, и жаль, если пропадет это все попусту. Мне
ведь не только секрета жалко...
-- А чего?
-- Тебя. Ты маленький фанатик. Есть такие послушники, но у них дело
пустое, умирают в тоске и разочаровании. Даже перед святым причастием врут.
А ты можешь умереть счастливым...
-- Как?
-- Искать, учиться, а потом творить. Я сорок три точки промера наизусть
помню, потому что каждую искал долгие годы. Если ты не найдешь своих точек
-- значит зря я с тобой вожусь...
-- И умру я в раскаянии и тоске... -- тихо повторил Антонио.
-- Да. И пока ты будешь учиться, тебя не будут покидать муки исканий,
страдание неудовлетворенности и стыд бессилия твоего. Истина, как человек,
рождается в боли, страшном усилии всего нашего бренного тела и высоком
воспарении души. А скрипка подобна человеку...
-- И все-таки я могу не постигнуть этого, -- в смятении сказал
Страдивари. -- Ведь может так случиться, что я и не научусь делать скрипки !
Никколо Амати сидел на верстаке, выпятив толстый свой живот, с
любопытством глядя на него из-под седых клочкастых бровей.
-- Скрипки не делают. Делают бочки и скамейки . А скрипки , как хлеб ,
виноград и детей , рождают и взращивают . Не сеют хлеб в январе, не мнут
виноград в мае, и человек должен созреть, чтобы родить себе подобных. Свою
скрипку ты еще должен зачать в себе и долго вынашивать. Пройдет много
времени, и тебе будет казаться, что ничего не меняется. Но незаметно для
тебя пальцы твои будут приобретать гибкость и твердость, глаз станет светел
и прям, как солнечный луч, а слух изощрен и трепетен. И тогда воображение
представит тебе, как в юношеском сне, сладком, зыбком, мгновенном, то, что
ты ищешь.
Эта скрипка будет, как первая женщина в твоей жизни -- широкими
полными бедрами разойдутся обечайки, тонок и строен будет стан ее грифа,
изящно, как поворот шеи любимой, наклонится завиток, а эфы загадочными
волнующими складками очертят ее лоно. И она подаст тебе свой голос --
нежный, ласковый, поющий, и не будет мига более полного счастья -- сколько
бы тебе ни довелось прожить, -- чем это мгновенье сладостного обладанья! И
тебе будет казаться: ничего прекраснее в мире не может быть и продлится это
вечно. Но гением становится только тот, кто отдал всего себя творению своему
без остатка и в разгаре счастья уже чувствует холодок неудовлетворенности --
он уже вновь возродился для мук и страданий в поиске совершенства...
полными бедрами разойдутся обечайки, тонок и строен будет стан ее грифа,
изящно, как поворот шеи любимой, наклонится завиток, а эфы загадочными
волнующими складками очертят ее лоно. И она подаст тебе свой голос --
нежный, ласковый, поющий, и не будет мига более полного счастья -- сколько
бы тебе ни довелось прожить, -- чем это мгновенье сладостного обладанья! И
тебе будет казаться: ничего прекраснее в мире не может быть и продлится это
вечно. Но гением становится только тот, кто отдал всего себя творению своему
без остатка и в разгаре счастья уже чувствует холодок неудовлетворенности --
он уже вновь возродился для мук и страданий в поиске совершенства...
-- А знаете ли вы кого-нибудь, учитель, кто достиг совершенства?
Амати усмехнулся и встал:
-- Совершенство -- это постоянное блаженство. Сиречь состояние,
свойственное только святым и идиотам.
-- Значит, поиски эти бессмысленны? -- с отчаянием спросил Страдивари,
-- Да. Если можно считать бессмысленной самое жизнь. Ибо жизнь -- это
стремление познать совершенство.
-- Познать, чтобы стать идиотом?
-- Или святым, -- сказал Никколо, зевнул, перекрестил рот. -- Пошли,
пора спать. Мне много лет, и до смерти остается совсем мало. Завтра я хочу
сделать еще один шаг к познанию...
Мастер не закончил фразы и вышел, хлопнув дверью...."
--------------------------------
--------------------------
Из этой же книги…
«…Антонио легко, рывком хватает трехпудовый ковш -- стенки его толщиною в
пядь -- и бежит с ним в угол, плавно, ласково опускает ковш в дубовую бадью
с холодной хвойной водой, и лицо его скрывается в клубах ватного фиолетового
пара. Шипит вода в бадье, стынет медленно ковш, улетает в окна обессилевший
пар, глохнет в горне огонь, синие искры беззвучно прыгают на углях в тигле.
Тихо. Совсем тихо становится в мастерской.
Антонио осторожно вынимает ковш из воды, медленно несет к верстаку.
Отчетливо звякают об пол капли, срываясь с округлого брюха ковша. Ковш
установлен на верстак, и Антонио ощущает тонкий пронзительный звон уходящего
напряжения в каждой клеточке своих обожженных, изъеденных растворителями,
изрезанных усталых рук...
Долго молчали оба, затем старый Никколо сказал:
-- Не медлит господь исполнением обетования... Но испытует
долготерпение наше... И снова замолчал.
Антонио поднял голову и спросил тихо:
-- Мастер, это и есть заветный лак? Никколо молчал, и Антонио
показалось, что учитель не знает, как ответить ему.
-- Тебе сколько лет сейчас, мальчик? -- спросил Амати.
-- Двадцать один.
-- Я такой лак сварил впервые, когда мне было сорок три. Но это не тот
лак. Он только может сохранить скрипку навеки и подарить ей необычайную
красоту. Настоящий лак заставит ее неповторимо звучать. Этот не может.
В мастерской снова стало очень тихо, и шорохом камешков в воде
прозвучали слова Антонио:
-- Как же это так?..
Глазки Амати совсем исчезли в жирных складках-щелочках.
-- Я знаю еще две добавки. Ты их должен найти сам. Тогда, может быть,
ты еще найдешь и какие-то другие, которых я не знаю. И тогда свои скрипки ты
сделаешь лучше, чем я...
-- Но...
-- Никаких "но". Ты можешь стать гением, если захочешь, конечно. И
мешать тебе я не намерен... Запомни только, что гения всегда ждут на пути,
как дорожные грабители, три врага...
-- Кто они? -- безразлично спросил Антонио.
-- Праздность, богатство и слава. Как сирены, подстерегают они гения, и
всякий раз набрасываются на главную его добродетель -- трудолюбие.
-- Но ведь вы, учитель, богаты и прославлены? -- сердито спросил
Страдивари.
Амати встал, вытер шелковым платком лицо, грустно усмехнулся:
-- Эти сирены особенно обольстительны в юности. Ко мне они пришли
слишком поздно...»
--------------------------------------------
«…..
-- Да, я, наверное, мог бы добиться у папы охранной грамоты.
-- А в чем же дело?
-- У меня нет времени воевать с ними. В молодости есть время для всего
-- можно воевать, учиться, любить, работать. А у меня осталось время только
для работы, и его становится все меньше. Мои уши не слышат ничего более на
свете, кроме двух звуков -- моих скрипок и шума колес времени. Когда-нибудь,
спустя десятилетия, тебя ждет открытие -- ты тоже смертен, ты услышишь шум
незримых колес, которые вращают мир, и с каждым их поворотом твоих дней
становится все меньше, и тогда тебе надо будет ответить себе -- все ли ты
сделал, что мог, доволен ли ты прожитой жизнью?
-- А вы все сделали? -- спросил Страдивари. Амати засмеялся:
-- Мои дни еще не истекли, поэтому я еще не все сделал. И поэтому я не
могу тратить время на войну с епископом Мантуанским. Я хотел бы умереть вот
здесь, за этим верстаком, умереть легко, быстро, без унизительных мук
телесных, и тогда душа моя быстро придет в рай -- я ведь совсем не имел
времени грешить, я все время работал...
-- Но ведь грех сладостен? -- спросил Антонио. -- И в искуплении
прощается, а тайная радость памяти остается? Неужели вы ни о чем ушедшем не
жалеете?
-- Не знаю, -- Амати задумчиво смотрел на пляшущий язычок пламени. --
Человеку для познания счастья, говорят, надо пройти через нищету, любовь и
войну. Я никогда не знал нищеты -- Амати были богаты уже тогда, когда я в
незапамятные времена появился на свет. И огромная любовь -- та, что освещает
всю жизнь, -- меня обошла. И ни с кем и никогда я не воевал. Вместо этого я
шестьдесят лет делал скрипки . И все-таки я счастлив, потому что моя работа
провела меня через все ипостаси человеческого счастья.
-- Каким образом? -- спросил недоверчиво Антонио.
-- Когда я пришел в мастерскую деда, я был беден, как бродяги на
таррантских причалах, я не знал совсем ничего. А дед, как мне тогда
казалось, знал все, и от этого постыдность моей нищеты была особенно
наглядна. Прошли долгие годы, пока я набрался богатства знания, и это
богатство согревает мою старость, дает мне спокойствие и уверенность, каких
не могут дать деньги, и это богатство я всегда ношу в себе...
-- А любовь?
-- Когда я сделал свою первую скрипку , ее голос был пронзителен и
вульгарен , как крики продажных генуэзских девок в Пассо ди Гатто. Я
испытывал от нее восторг и омерзение одновременно. Она магнитом тянула меня
к себе, а через мгновенье я отбрасывал ее с ненавистью, в ней сталкивались
вожделение и детская мечта о красоте, которые жить вместе не могут. Я слушал
голоса птиц и песни детей, шипение волн и шорох дождя, тихий плач женщин и
тоскливый крик гепарда, которого показывали в Падуе на ярмарке бродячие
балаганщики.
На танцах я смотрел, как девушки и юноши пляшут бешеную
сальтареллу, и чеканную ломбарду, и зазывно-томную форлану, и пытался
уловить ритм колебания, который мне надо было навсегда поселить в скрипке.
Наверное, мне это удалось, потому что скрипки мои стали петь мягче, глубже,
в них была настоящая страсть и непродажное волнение, и первыми это, конечно,
заметили попы, потому что, слушая звуки моих скрипок, люди плакали, и это
были слезы радости и грусти -- в инструментах была моя большая любовь.
сальтареллу, и чеканную ломбарду, и зазывно-томную форлану, и пытался
уловить ритм колебания, который мне надо было навсегда поселить в скрипке.
Наверное, мне это удалось, потому что скрипки мои стали петь мягче, глубже,
в них была настоящая страсть и непродажное волнение, и первыми это, конечно,
заметили попы, потому что, слушая звуки моих скрипок, люди плакали, и это
были слезы радости и грусти -- в инструментах была моя большая любовь.
Я любил их, как отец и как муж, как любовник, в них была тоска отвергнутого и
радость обладателя, величие и красота альпийских елей, из которых их делали,
крик пленного гепарда и трепет форланы, звон воды на перекатах Треббии и вся
моя благодарность этому миру, давшему мне счастье родиться и создавать в
своей мастерской маленькие звучащие деревянные живые миры, способные
вместить все это...
радость обладателя, величие и красота альпийских елей, из которых их делали,
крик пленного гепарда и трепет форланы, звон воды на перекатах Треббии и вся
моя благодарность этому миру, давшему мне счастье родиться и создавать в
своей мастерской маленькие звучащие деревянные живые миры, способные
вместить все это...
-- И вы думали об этом, учитель, когда создавали свои скрипки? --
спросил Антонио.
-- Да, всегда я думал об этом.
Я никогда не работал в плохом настроении, чтобы хоть один надрез не получился у меня случайным, непродуманным, непрочувствованным. В этом и была та война, которую я вел всю жизнь, -- я давным-давно понял, что звук не получишь колдовством, омовениями
и всей этой прочей ерундой. Я много лет назад понял, что все в мире управляется законами, и волшебный звук скрипки -- не более чем познанный закон. И законов звучания много, но большинства их мы не знаем, а они от того не перестают существовать, и мы медленно -- терпением, памятью и умом -- находим истину, хотя объяснить ее не можем.
и всей этой прочей ерундой. Я много лет назад понял, что все в мире управляется законами, и волшебный звук скрипки -- не более чем познанный закон. И законов звучания много, но большинства их мы не знаем, а они от того не перестают существовать, и мы медленно -- терпением, памятью и умом -- находим истину, хотя объяснить ее не можем.
Ощупью изыскиваем мы правду и как слепые запоминаем ее слабый рельеф, и по звуку знаем -- это хорошо!
Много лет спустя объяснят, почему это так, а не иначе. Но кто-то должен идти впереди, первым сделать то, что до него было невозможным. И если ему это удается, то свою войну, для познания себя и счастья, он выиграл...»
-----------------------------------------------------------------------------------------------
Антонио, внимательно следивший за действиями старика, захохотал, подбежал к нему и обнял Никколо за плечи:
— Учитель, ваши сомнения напрасны! Это лак рода Амати!
Мастер осторожно снял руки ученика со своих плеч, бросил дощечку на верстак, устало потянулся и сказал:
— Пора обедать. Скажи, чтобы нам подали еду сюда…
Они с аппетитом поедали говядину со сливами, сыр, макароны, запивали прошлогодним джинцано, и Антонио, захмелевший от сытости, хорошего вина и счастья, объяснял мастеру, почему он догадался, что именно эуфорбия маршал-лиана нужна для лака Амати.
Никколо Амати поднял тяжелую голову, посмотрел на радостного Антонио и грустно сказал:
— Люди никогда не занимались бы землепашеством, если бы столько же снимали в урожай, сколько засеяли…
Антонио удивленно воззрился на учителя.
— Добрый урожай — только плата за труд человека. Дело в том, что ни я, Никколо Амати, ни отец мой, ни дядя, ни дед Андреа никогда не использовали в своем лаке эуфорбия маршаллиана…
Страдивари начал стремительно бледнеть, а Никколо сказал торжественно и грустно:
— Сегодня самый счастливый день моей жизни. И самый горестный, потому что является он знамением моего конца. Ты ведь сварил вовсе не лак Амати…
Антонио так рванулся из-за стола, что деревянная резная скамейка упала на пол. Амати так же неспешно закончил:
— Это лак Страдивари. И он… лучше знаменитого лака Амати…
Антонио хрипло сказал:
— Учитель…
Амати перебил его:
— Не называй так больше меня, сынок. Ты больше не ученик. Ты мастер, и сейчас я счастлив, что спустя века люди будут вспоминать обо мне хотя бы потому, что я смог многому научить тебя. Ты сделаешь гораздо больше, чем я.
— Больше нельзя, — искренне сказал Антонио. — Больше — это бессмертие…
Амати засмеялся:
— Разве тебе никто не рассказывал о бессмертии моего деда?
Страдивари покачал головой.
— Все наши скрипки вырезаны из грушевого дерева. Может быть, это потому, что из-за груши дед Андреа претерпел будучи еще совсем маленьким. Произошло это более ста лет назад. Их сосед был скрипичным мастером, и дед целые дни проводил у него в мастерской, глядя на работу мастера. Однажды соседу понадобилось грушевое полено для верхней деки, и тогда дед, зная, что его отец в отъезде, велел слугам спилить в саду все грушевые деревья для мастера. Прадед был, видать по всему, крутой человек, потому что, вернувшись, он пришел в такой гнев от самоуправства мальчишки, что просто-напросто посадил его в тюрьму.
Много лет спустя объяснят, почему это так, а не иначе. Но кто-то должен идти впереди, первым сделать то, что до него было невозможным. И если ему это удается, то свою войну, для познания себя и счастья, он выиграл...»
-----------------------------------------------------------------------------------------------
Антонио, внимательно следивший за действиями старика, захохотал, подбежал к нему и обнял Никколо за плечи:
— Учитель, ваши сомнения напрасны! Это лак рода Амати!
Мастер осторожно снял руки ученика со своих плеч, бросил дощечку на верстак, устало потянулся и сказал:
— Пора обедать. Скажи, чтобы нам подали еду сюда…
Они с аппетитом поедали говядину со сливами, сыр, макароны, запивали прошлогодним джинцано, и Антонио, захмелевший от сытости, хорошего вина и счастья, объяснял мастеру, почему он догадался, что именно эуфорбия маршал-лиана нужна для лака Амати.
Никколо Амати поднял тяжелую голову, посмотрел на радостного Антонио и грустно сказал:
— Люди никогда не занимались бы землепашеством, если бы столько же снимали в урожай, сколько засеяли…
Антонио удивленно воззрился на учителя.
— Добрый урожай — только плата за труд человека. Дело в том, что ни я, Никколо Амати, ни отец мой, ни дядя, ни дед Андреа никогда не использовали в своем лаке эуфорбия маршаллиана…
Страдивари начал стремительно бледнеть, а Никколо сказал торжественно и грустно:
— Сегодня самый счастливый день моей жизни. И самый горестный, потому что является он знамением моего конца. Ты ведь сварил вовсе не лак Амати…
Антонио так рванулся из-за стола, что деревянная резная скамейка упала на пол. Амати так же неспешно закончил:
— Это лак Страдивари. И он… лучше знаменитого лака Амати…
Антонио хрипло сказал:
— Учитель…
Амати перебил его:
— Не называй так больше меня, сынок. Ты больше не ученик. Ты мастер, и сейчас я счастлив, что спустя века люди будут вспоминать обо мне хотя бы потому, что я смог многому научить тебя. Ты сделаешь гораздо больше, чем я.
— Больше нельзя, — искренне сказал Антонио. — Больше — это бессмертие…
Амати засмеялся:
— Разве тебе никто не рассказывал о бессмертии моего деда?
Страдивари покачал головой.
— Все наши скрипки вырезаны из грушевого дерева. Может быть, это потому, что из-за груши дед Андреа претерпел будучи еще совсем маленьким. Произошло это более ста лет назад. Их сосед был скрипичным мастером, и дед целые дни проводил у него в мастерской, глядя на работу мастера. Однажды соседу понадобилось грушевое полено для верхней деки, и тогда дед, зная, что его отец в отъезде, велел слугам спилить в саду все грушевые деревья для мастера. Прадед был, видать по всему, крутой человек, потому что, вернувшись, он пришел в такой гнев от самоуправства мальчишки, что просто-напросто посадил его в тюрьму.
Глупые и злые люди рассказывали потом, что от испуга у мальчишки помутился разум. Выйдя из тюрьмы, он не вернулся домой, а стал подмастерьем у соседа и с тех пор всю жизнь строил скрипки. Когда он создал первую виолу да гамбу, ему было семнадцать лет. В этот день в мастерскую забрел сумасшедший музыкант Маурицио — оборванный грязный старик с клочковатой нечесаной бородой. Он ходил по улицам Кремоны и играл около всех домов по очереди, и никогда не брал ни одного байокко платы. Никто не знал, где он ночует и что он ест. О нем говорили, будто он колдун, потому что он умел играть на всех инструментах и играл блестяще, а жил всегда бесприютным, нищим бродягой. Вот этот Маурицио послушал, как звучит виола да гамба моего деда, и предложил ему обмен: дед отдаст ему инструмент, а Маурицио откроет ему тайну жизни.
Дед согласился — каждый человек в семнадцать лет хочет заранее узнать тайну бытия. И тогда Маурицио сказал деду, что тот должен сделать еще триста девяносто девять инструментов — на четырехсотой скрипке его ждет бессмертие.
С тех пор в деда Андреа будто вселился демон. Он работал как галерник, дни и ночи, случалось, что по трое суток он не выходил из мастерской, руки его были изъедены кислотами и растворителями, в мозолях, порезах и ссадинах, с трех пальцев были сорваны ногти, и больше они не выросли.
С тех пор в деда Андреа будто вселился демон. Он работал как галерник, дни и ночи, случалось, что по трое суток он не выходил из мастерской, руки его были изъедены кислотами и растворителями, в мозолях, порезах и ссадинах, с трех пальцев были сорваны ногти, и больше они не выросли.
Он сделал около пятисот инструментов, и когда перед смертью от него ушел исповедник, я спросил деда, а было мне тогда девять лет:
— Этот противный сумасшедший колдун Маурицио обманул вас, синьор?
Дед был совсем старый, просто усохший от времени, весь пергаментно-желтый, только глаза и руки жили еще в нем. Он засмеялся и сказал мне:
— Никколо, мой мальчик, когда ты вырастешь, ты поймешь, что Маурицио не колдун и не сумасшедший. Он добрый и мудрый музыкант. Когда мне было семнадцать лет, он никак не смог бы заставить меня работать так всю жизнь, как я работал, посулив мне за это меньше, чем бессмертие. Маурицио знал, в чем истинное бессмертие человеческое, и я умираю с благодарностью ему и надеждой, что он выполнил хоть частично свое обещание…
Старый мастер Никколо Амати и молодой мастер Антонио Страдивари долго сидели молча, погруженные в свои думы, пока учитель не сказал ученику:
— Только природа легко и просто создает прекрасное. Все прекрасное, что сотворяется руками человеческими, рождается в муках, кровавом поту, тоске неудовлетворенности, боли телесной и страданиях душевных. Если у тебя достанет сил пройти через это, то — так же, как обещал Маурицио деду моему — я обещаю тебе бессмертие познания истины. И всегда помни: истину обретают в боли…
----------------------------
И напоследок...
"... Амати и Страдивари стояли у окна, глядя, как оседает на дороге белая пыль из-под высоких колес кареты. Алебардщики на заставе лениво приподняли древки, слабо загромыхал настил на мосту, и яркий экипаж исчез из виду. Амати сказал:
— Ну что ж, сынок, и тебе пора собираться в путь…
— Вы гоните меня , учитель? — удивленно спросил Антонио.
Амати грустно засмеялся, покачал головой.
— Когда ты был слеп , я был твоим поводырем в краях неведомого . Теперь ты прозрел, и моя спина загораживает тебе солнце…
Страдивари хотел что-то возразить, но Амати поднял руку:
— Не перебивай меня, сынок, и не спорь со мной. Эти монеты, — он кивнул на ровные золотые столбики, — дадут тебе возможность купить дом и открыть мастерскую. Тебе надо жениться, иметь верную подругу и добрых детей. У гения мало времени, он не может бродить по свету в поисках любви, ибо творит любовь руками своими для всех.
— Но мне не полагается никакой платы, — растерянно сказал Страдивари. — Ваша наука — плата за мой труд.
Амати отмахнулся:
— Мастера не могут расплачиваться деньгами между собой. Деньги — ничто в сравнении с тем, что дают они друг другу. Ты расцвел яркой ветвью на усыхающем древе жизни моей, и не нам решать — кто из нас больше обязан…
Страдивари преклонил колено и поцеловал тяжелую и твердую, как дорожный камень, руку Амати.
— Спасибо вам, учитель, за все…
— Перестань, — сердито сказал Никколо. — Не заставляй меня говорить слова, которые украшают наше сознание и повергают в стыдливость, как только мы произносим их вслух…
Молча, торжественно отобедали, и хотя Страдивари, уйдя от Амати, никуда из Кремоны уезжать не собирался, настроение было у обоих грустное, как перед расставанием надолго, а может быть, навсегда. Когда подали сладкое с добрым монастырским ликером бенедиктинцев, Амати сказал:
— Я всю жизнь боялся старости, потому что это какое-то растянутое в десятилетия непрерывное прощание. Все время с кем-то или чем-то расстаешься. Ушли родители, поумирали друзья, женятся и уезжают дети, выходят в люди и покидают ученики, околел пес, в саду пришлось выкопать засохшие яблони, которые я посадил тоненькими саженцами. Семьдесят лет на одном месте — как это ужасно долго! И как прошло все это быстро — один миг!
-А скрипки? — спросил Антонио.
Амати кинул на него быстрый взгляд из-под тяжелых набрякших век:
— Скрипки? Скрипки остаются. Недавно меня охватил испуг — я пытался вспомнить лицо матери и не мог. Понимаешь? Я забыл лицо матери! Так много лет прошло со времени ее смерти, что я забыл ее лицо. А скрипки — все, все до единой, я помню по голосу, я помню их лица, и руки хранят тепло их прикосновения. Я помню их, как отец, я люблю их нежно и больно, как любит старый муж молодую красавицу жену, и знает, что она наверняка переживет его, и когда он превратится в ничто, кому-то другому она отдаст свое тепло, и это не вызывает горечи, скорби, а тихую светлую надежду, что она и после него будет счастлива и прекрасна… А я уже очень стар…"
---------------------------------------------------------------
из книги:
Леви Владимир - "Куда жить"
....Во
дни школьные, притаившись за свалкой,
на солнечном пятачке двора, вооруженные
осколками разбитых зеркал, мы с дружком
запускали своих летучих посланцев в
мрачную полутьму чистопрудненских
коммуналок, в чадные кухни, беременные
бельем… Да, я солнцепоклонник, друзья
мои, я верноподанейший Его Сиятельнейшего
Светлейшества, иногда берущий на себя
и обязанности Кофечайного Полуночного
Посла!..
Сорок
лет практики
И
уже поболее — сорок с лишним на сегодняшний
день за плечами, более сорока лет работы
врача и психолога.
Столько
вот лет лет подряд принимаю людей,
наблюдаю, выспрашиваю, обследую, изучаю,
стараюсь лечить, помогать,
поддерживать, объяснять, утешать,
направлять…
Вижу
и обдумываю, что из этого получается,
что выходит, что не выходит…
А
еще всемирная многовековая деятельность
всех тех, кто занимался и занимается
тем же, но по-другому — стараюсь хотя
бы главное узнавать, сравнивать и
осмысливать… А еще жизнь собственная,
коротенькая, но моя.
А
еще жизнь несобственная, жизнь всевозможная
— и попытка мыслить, длящаяся и во сне…
Опыт,
скажете вы. Опыт большой. После десяти
лет работы и я так полагал. А теперь
знаю: это начало.
Только
начало опыта и всегда только начало.
Не
скромничаю, поверьте. Допустим, ты
общепризнанный мастер, великий
профессионал. Допустим, ты досконально
изучил за жизнь миллионов пять человек
— цифра фантастическая, но допустим.
А
на Земле людей сколько миллиардов —
есть, было и будет?.. И у каждого что-то
свое, в каждом — новое, небывалое, каждый
начинает сначала — иначе бы и зачем нас
столько?.. Какого опыта хватит, чтобы
объять эту необъятность?.. На какой
ступеньке Бесконечной Лестницы ни
стоишь — она первая, всегда только
первая.
Профессионализм
в деле складывается из двух составляющих:
1) понимания предмета; 2) умения исполнять
профессиональную роль.
Второму
— с внешней, по крайней мере, стороны —
в медицине и психологии можно научиться
довольно быстро, а при хороших актерских
данных почти мгновенно, в этом и состоит
искушение шарлатанства.
Ну,
а первое — главное — даже при гениальных способностях требует долгого времени
для постижения, требует — доскональности.
Профессионал
человекознания, как и любой иной, имеет
дело с повторностями. Все люди смертны
и по этой главной причине в основном
одинаковы. Наука имеет понятия
Статистической Достоверности
и Представительной Выборки — той
самой ложки, которой довольно, чтобы
узнать о содержимом котла…
Виды-типы-классы-разряды
есть у всего на свете, и у людей тоже…
Вот
и превратился мой мозг какой-то своей
частью в компьютер для вычисления
человека: одного взгляда, одного звука
голоса, двух-трех слов письма достаточно,
чтобы определить, кто это, что с ним—
какой тип, чем болеет, чем занимается,
какие проблемы, на что способен…
Но
в том и дело, что этого недостаточно.
Это только начало — начало видения. Это
еще вовсе не понимание.
В
том и дело, что человек конкретный, вот
этот живой человек — Человек Единственный,
а не статистический: никогда не было
такого. И нет, и не будет!..
Я
занимаюсь точной наукой о человеке и
точной помощью, я стараюсь, по крайней
мере, заниматься именно этим. Иначе и
смысла нет, иначе — халтура.
Вот
почему многие из своих текстов — и целые
книги—я время от времени
перебеливаю-переписываю.
«Зря, —
некоторые говорят, — лучше пиши
новое, дважды войти в одну воду нельзя…».
В том и дело.
Вхожу
с того же мостка — вода всякий раз иная…
Счастье
вечного ученичества
…Там,
в обшарпанном гипнотарии, я постигал с
каждым пациентом снова и снова, со
сквозной ясностью: основная причина
наших трудностей и страданий — наше
невежество и неумение думать. И смерти
причина — в начале начал и в конце концов
— неумение думать.
Хочу
передарить тем, кто захочет принять
подарок, свое несказанное счастье —
быть пожизненным учеником мира, вселенским
студентом. Нет ничего чудеснее должности
простого подопытного кролика жизни,
который, однако же, не только дрыгает
ножками и верещит, но и пытается
соображать.
Человек
испытал все, если не жизнью, то смертью.
К
чему не пробилась Мысль, то постигла
Вера. Чего не открыл ученый — пропел
поэт, зашифровал миф, изъяснила музыка.
Мир изведан своим бытием, все вселенские
тайны открыты — мы ощущаем в себе их
дыхание…
--------------------------------------------------------------------
" Знаете, я вообще никогда не стремился играть много. У меня не было вот этого зуда: много играть. Потому что все исполнительство как таковое мне оно не интересно. Потому что я не лучший исполнитель. Но я знаю, с другой стороны, что я могу пока делать то, что могу делать я, Игорь Костолевский. И пока у меня будет это ощущение, я буду это делать. "Игорь Костолевский.
/из док. фильма об актере Игоре Костолевском : «И это все о нем». 2018 г./
--------------------------------------------------------------
Люди, занятые деятельностью, боятся самих себя. Деятельность — это своего рода убежище, в ней можно забыться, она опьяняет. От деятельности нужно отказаться, потому что она патологична, вы больны. От действия не нужно отказываться — действие прекрасно. Что такое действие? Действие — это ответ; вы действуете, когда в этом есть необходимость; когда такой необходимости нет — вы отдыхаете.
Сейчас вы делаете то, в чем нет необходимости, и сейчас, когда вы хотите расслабиться, вы это не можете. Человек действия, тотального действия, действует, а когда ситуация изменяется, он отдыхает. Вот я разговариваю с вами.
Разговор может быть и деятельностью, и действием. Есть люди, которые говорят, не прекращая все время. Даже если заткнуть им рот, внутри ничего не изменится — они будут продолжать болтать. Они не могут остановиться. Это есть деятельность — лихорадочная одержимость.
/Ошо "Тантра-Высшее понимание"/
-------------------------------------------------------
Читайте так же:
зАМЕЧАТЕЛЬНО....
ОтветитьУдалитьВзаимно.
ОтветитьУдалить